Сентябрь 2010 г.
Итак, летом 1943 г. наша семья оказалась в партизанском лагере. Мы — это отец, его три брата, бабушка и мы с сестренкой. А маму нашу немцы расстреляли еще в апреле 1942 г. Отец тогда только вернулся (бежал из плена и несколько месяцев в страшные морозы добирался до дома пешком), прожил дома месяц—два, а тут на деревню был налет зондеркоманды, состоявшей из литовцев.
Они истребляли коммунистов и интеллигенцию. Вот кто-то из односельчан и донес на нашу семью — муж был в Красной Армии, а жена — учительница. Ворвались они в наш дом, а отца в это время не было — ушел в другую деревню. Мать застрелили тут же в упор, пуля разнесла ей голову. Это все было на моих глазах.
В целом эти зондеркоманды за 1942—1943 гг. уничтожили в нашей Белоруссии, Брянской и Смоленской областях около 700 тыс. населения. После войны эти литовцы (не все, конечно) были схвачены и повешены, я читал об этом в газетах.
Возвращаемся к 1943 г.
Мы в лагере. Вот наш быт. Жили мы куренями. Это из елового лапника делается большой шалаш с открытым верхом — для тяги. В центре шалаша — костер. Это наш и кормилец, и лекарь. Спали тут же на лапнике. В курене было по 10—15 человек — семья, родные, соседи. Воды кругом полно, а еда — и в лесу под ногами, и что-то из дома захватили, а главное — корова.
В лагере обычно 5—6 куреней. В куренях — женщины, дети, старики. Мужчины — в боевых отрядах, которые находились отдельно. Если немцы подходили близко к куреням, мы снимались с этого места, уходили на другое.
К началу 1944 г. немцев вокруг нас становилось все больше, они строили здесь свои укрепрайоны. Партизанам пришлось воевать, как на фронте, без отдыха. Немцы бомбили предполагаемые места отрядов, лезли в болота.
В это время у нас воевало соединение двух отрядов — Павловского и Ветрова. Они приняли решение — рассеяться отдельными группами по 15—20 человек и действовать автономно, делая упор на разведку и диверсии, а не на масштабные акции. Началась так называемая рельсовая война, когда партизаны постоянно портили железнодорожное полотно, срывая работу фашистского транспорта. В результате этого ж/д движение практически прекратилось, осталось лишь шоссейное.
В феврале 1944 г. к нашему району приблизилась Советская Армия (так она стала называться с 1943 г.). Мы оказались на нейтральной полосе между немцами, нашей армией (один полк в 5 тыс. человек резко оторвался от основной армии) и партизанами. В результате боевой полк оказался без командования и примкнул к партизанам. Затем они вместе прорвались к своим. С ними ушла и часть местного населения.
Мы об этом не знали. Остались на месте и отцовский отряд, и мы.
К марту 1944 г. нас обнаружили немцы и пригнали в нашу же деревню, отняв все имущество, в том числе и кормилицу-корову. Дом наш был занят немцами, пришлось ютиться в погребе: бабушка, тетка, соседи — всего около 10 человек. Дней через 5 рано утром явилась зондеркоманда с овчарками. Всех жителей погнали в другую деревню, там загнали в конюшню и стали сортировать: женщин, трудоспособных мужчин и молодежь — отдельно, этих на работу в Германию. Грудных младенцев вырывали из рук матерей и просто отшвыривали в сторону, на снег; там они и гибли. А детей постарше, кто сам мог идти, и стариков — в деревню Жуковичи, пешком через лес и снег по колено. Пришли, кто дошел (кто падал — пристреливали; одну старуху разорвали овчарки, ей было 115 лет).
Это уже, как оказалось, концентрационный лагерь. Людей пригоняют все больше. Площадка была не огорожена, по краям — костры и около них — немцы. Нам костры разводить нельзя — ни днем, ни ночью. Передвигаться тоже нельзя, да это и невозможно — столько людей. Снег, перемешанный с грязью. Вши. Сидим. Из еды — то, что бабушка успела захватить из дома, — сухари, зерно пшеницы. Давала нам с сестрой бабушка по полсухарика в день. А сколько сидеть, и что будет потом? Бабушка все все время молилась. Я почему-то совсем не хотел есть. Мне все время казалось, что с неба на меня смотрят огромные глаза. Небо все время было ясное, мороз, хотя уже наступил апрель.
Так мы просидели на снегу 40 дней. Очень многие умерли, особенно маленькие дети. Я-то был уже большой, 9 лет; сестра на год моложе. Умирали не только от голода и холода. Откуда-то появились убитые лошади, многие набрасывались, ели сырое мясо и умирали. Мертвых не хоронили и никуда не убирали.
Так прошли эти 40 дней. А потом немцы ушли, огородив наш лагерь колючей проволокой и установив мины.
(Оказывается немцы согнали в такие лагеря, протянувшиеся на десятки километров, тысячи человек, сделав из них живой заградительный щит от советских войск. В условиях такой скученности, вшей неизбежен был тиф. Расчет немцев был и на то, что советские войска, соприкоснувшись с больным местным населением, также понесут потери от этой страшной болезни. Не знаю, как войска, но почти все наши односельчане, и наша семья в том числе, переболели после выхода из лагеря этим тифом. Наша семья выжила.)
Пришли наши, разминировали проход; живые ушли, мертвые остались.
Мы пошли в свою деревню, но она была еще занята немцами, и мы ждали в другой деревне, когда освободят нашу.
Пришли домой уже в конце мая. Дома нашего, как и большинства, нет, разобран на строительный материал.
Еда — зелень пошла, щавель; потом ягоды — море! Земляника, потом черника.
Мужчин вернулось немного, большинство из партизан ушли на фронт.
Мой отец был в партизанском отряде начальником разведки и, когда партизаны воссоединились с Советской Армией (в результате операции «Багратион»), дал много ценных сведений для армейского командования. Его год рождения (1912) уже не призывался в армию, и отца оставили работать на ж/д узле Калинковичи. Он стал жить там, а мы с бабушкой и сестрой оставались в своей деревне до апреля 1945 г., когда отец смог забрать нас к себе.
Осенью 1944 г. мы с сестрой Антониной пошли в 1-й класс.
После ухода немцев в деревне осталась одна неразрушенная улица — на ней при немцах жили полицаи. Половину одного самого большого дома превратили в школу, а во второй половине жила семья хозяина, работавшего на немцев в бургомистрате; самому ему за это дали 10 лет советских лагерей.
В «школе» не было, конечно, ничего — ни мебели, ни учебников и тетрадей. Самодельные парты изготовили наши же местные мужики. Правда, к 1 сентября не успели и первый урок наша учительница Ирина Максимовна провела на улице перед школой. Мы сидели на ящиках из-под снарядов, а кругом — разобранные снаряды, порох из них, мины, патроны и прочие «богатства». И первый урок стал уроком безопасности — ничего не брать, в огонь не бросать... Мы, младшие, слушались, а подростки 12—15 лет все были с оружием, постреливали по вечерам, особенно интересно было стрелять трассирующими пулями.
Учительница у нас была одна на все четыре младших класса, и занимались мы все вместе в одной комнате.
К школе я еще не читал и не писал, хотя знал буквы и умел хорошо считать.
Выдали нам буквари — один на троих, и я быстро его освоил. Учился, можно сказать в четырех классах сразу — свое сделаю и слушаю, что учительница объясняет другим классам. Очень полюбил читать и скоро уже читал серьезные вещи, например рассказ М.А. Шолохова «Судьба человека». Да детской литературы тогда у нас и не было вовсе. С удовольствием изучил «Родную речь для 5 класса» соседской девочки.
А вот грамотно писать под диктовку никак не получалось.
И вот в апреле 1945 г. я очутился в городской школе, в классе, где было 40 (!) учеников, все пока чужие, а тут еще диктант! 30 ошибок и первая городская отметка — «единица».
Плохо мне было, тяжело; как сейчас сказали бы, дискомфорт. Незнакомая среда, мачеха, которая меня не очень-то полюбила, отец, вечно пропадающий на работе. И голодновато, конечно. Еще идет война.
И вот наступила Пасха.
Как я уже говорил, бабушка по отцу была великая молитвенница; она вымолила сыновей (один погиб — из шести) и нас, внуков. Я с детства видел, как долго она молилась на коленях перед иконами. И она, и другая бабушка научили, что перед едой надо перекреститься и сказать «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа». И я чувствовал, что от этих слов во мне возникает что-то теплое и светлое, становилось приятно. Еще я знал «Господи, помилуй». Однажды девочка, чья семья отличалась религиозностью и порядочностью, сделала мне замечание: «Нельзя говорить “ей-Богу”, нельзя клясться Богом». Это тоже как-то сильно запало в душу.
Так что к моим 10 годам кое-какой «религиозный» опыт у меня был.
И вот Пасха 1945 г. И в эти пасхальные дни закончилась война!
Все выходили на улицы — нарядные, веселые. Гуляли и по городу, и шли в лес — праздник! И вот тут у меня на душе стало легко и спокойно — отпустило.
А тут еще выдали карточки, по которым можно было получить хлеб, сушеную рыбу, сахар, жиры! Счастье!
Война закончилась в мае 1945 г., но она никогда не закончится для тех, кто перенес эти тяготы, страдания, страх, голод и холод, беззащитность, ощущение, что жизнь может оборваться в любую минуту. Как может забыть человек это чувство сиротства, потеряв в 7 лет самого дорогого человека — маму? Да еще погибшую страшной смертью на глазах детей. Конечно, ничто не проходит бесследно. Но я помню и то чувство, которое испытывал от слов «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа».
С Леонидом Михайловичем беседовала О. Хальзова